The man that hath no music in himself,
Nor is not moved with concord of sweet sounds,
Is fit for treason, stratagems, and spoils:
The motions of his spirit are dull as night,
And his affections dark as Erebus:
Let so much man be trusted.

Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронешь стройностью созвучий,
Лишь годен для измены, порчи и коварства:
Движения души его унылы, словно ночь,
Его пристрастия темны, как сам Эреб:
Настолько ж можно таковому доверять.

'Tis but thy name that is mine enemy;
Though art thyself, though not a Montague.
What's Montague? it is nor hand, nor foot,
Nor arm, nor face, nor any other part
Belonging to a man. O, be some other name!
What's in a name? that which we call a rose
By any other name would smell as sweet:
So Romeo would, were he not Romeo call'd,
Retain that dear perfection which he owes,
Without that title: - Romeo, doff thy name:
And for that name, which is no part of thee,
Take all myself.

Твоё одно лишь имя - враг мой,
Ведь ты - лишь ты, а не Монтекки вовсе.
А что Монтекки значит? Это - не рука, и не нога,
И не лицо, и ни какая тела человеческого часть.
Так назовись же именем другим!
Что в имени твоём? Ведь то, что розою зовём, -
И под другим названием хранило б аромат.
Так и Ромео, названный иначе,
Свои все совершенства б сохранил,
Помимо звания: - Ромео, имя это сбрось,
Взамен того, что и не часть тебя,
Возьми меня!

To gild refined gold, to paint the lily,
To throw a perfume on the violet,
To smooth the ice, or add another hue,
Unto the rainbow, or with taper-light
To seek the beauteous eye of heaven to garnish,
Is wasteful and ridiculous excess.

Cусалить золото, лилею красить,
Духами ль прыскать на фиалку,
Иль лёд полировать, иль новый добавлять,
Оттенок к радуге, иль огоньком свечи
Пытаться око неба приукрасить -
Все это столь напрасно, сколь cмешно.

To-morrow, and to-morrow, and to-morrow,
Creeps in this petty pace from day to day,
To the last syllable of recorded time;
And all our yesterdays have lighted fools
The way to dusty death. Out, out brief candle!
Life's but a walking shadow; a poor player
That struts and frets his hour upon the stage,
And then is heard no more; it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury,
Signifying nothing.

День завтрашний, за ним другой, а там ещё,
Переползает шагом медленным из суток в сутки,
И так, пока последний слог исчисленного срока
Не отзвучит. И лишь вчера дорогу освещает
До праха смертного глупцам. Угасни ж свечка!
Жизнь - только призрачная тень, плохой актёришка,
Что час всего кривляется на сцене,
Чтобы потом из памяти исчезнуть. Жизнь - новость
В пересказе дурачка - где много крика, буйства,
Но только cмысла - нет.

To be, or not to be: that is the question:
Whether 'tis nobler in the mind to suffer
The slings and arrows of outrageous fortune,
Or to take arms against a sea of troubles,
And by opposing end them? To die: to sleep;
No more; and by a sleep to say we end
The heart-ache and the thousand natural shocks
That flesh is heir to, 'tis a consummation
Devoutly to be wish'd. To die, to sleep;
To sleep: perchance to dream: ay, there's the rub;
For in that sleep of death what dreams may come
When we have shuffled off this mortal coil,
Must give us pause: there's the respect
That makes calamity of so long life;
For who would bear the whips and scorns of time,
The oppressor's wrong, the proud man's contumely,
The pangs of despised love, the law's delay,
The insolence of office and the spurns
That patient merit of the unworthy takes,
When he himself might his quietus make
With a bare bodkin? who would fardels bear,
To grunt and sweat under a weary life,
But that the dread of something after death,
The undiscover'd country from whose bourn
No traveller returns, puzzles the will
And makes us rather bear those ills we have
Than fly to others that we know not of?
Thus conscience does make cowards of us all;
And thus the native hue of resolution
Is sicklied o'er with the pale cast of thought,
And enterprises of great pith and moment
With this regard their currents turn awry,
And lose the name of action.--Soft you now!
The fair Ophelia! Nymph, in thy orisons
Be all my sins remember'd.

Быть иль не быть? Вот в чем вопрос:
Что благороднее: в душе сносить
Удары и пощечины судьбы жестокой,
Иль ополчась на бедствий прорву,
Им положить конец? И умереть: уснуть;
Навеки; и сном сказать, что так прервутся
И в сердце боль, и тысячи невзгод
Которым плоть - наследница, к развязке этой
Cтремясь столь преданно. Да, умереть, уснуть,
Забыться: видеть сны, да вот зацепка:
Какие в смертной спячке еще увидишь сновиденья,
Когда земные сброшены оковы?
Должна быть передышка, причина есть,
Что длятся бедствия так долго;
Кто б вытерпел все плети и насмешки века,
Гнет сильного и дерзость гордеца,
Любви отверженность, медлительность суда,
Высокомерье власти и издевки,
Что недостойный сносит терпеливо,
Когда бы мог покой себе доставить
Одним ударом острого кинжала? Кто ж это бремя
В поту тащил бы, охая, по жизни,
Когда б не страх пред тем, что после смерти,
Страны затерянной, из недр которой,
Возврата нет, что наш туманит разум,
И заставляет нас сносить охотней
Несчастья те, что мы уже имеем,
Чем к новым, неизведанным стремиться.
Так совесть трусов делает из нас,
Вот так решимости естественный румянец
Вдруг вянет под налетом мысли бледным.
И начинания, правильные поначалу,
Потоков своих русла искривляют,
Разрушив действий смысл. -- Но, тише!
Прекрасная Офелия! О, нимфа, в своих молитвах
Мои все прегрешенья помяни!

Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;

Anon permit the basest clouds to ride
With ugly reck on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:

Even so my sun one early morn did shine
With all-triumphant splendour on my brow;
But, out, alack! he was but one hour mine,
The region cloud hath mask'd him from me now.

Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven's sun is staineth.

Я часто видел, как зари восход
Обводит горы взглядом благосклонным,
Дарит лобзания лугам зелёным
И золотит потоки бледных вод.

Но тотчас позволяет тучам-ворам
Свой лик небесный нагло заслонить.
И от покинутого мира скрыть,
Влачась к закату со своим позором...

Так ранним утром подарив свой луч,
Мне Феб мой на чело излил сиянье,
Но час прошёл, и вот уж - расставанье:
Теперь сокрыт он за громадой туч.

Но я не злюсь - ведь любящим понятно:
Бывают даже на небесном солнце пятна!

Crabbed age and youth cannot live together:
Youth is full of pleasure, age is full of care;
Youth like summer morn, age like winter weather;
Youth like summer brave, age like winter bare.
Youth is full of sport, age's breath is short;
Youth is nible, age is lame:
Youth is hot and bold, age is weak and cold;
Youth is wild, and age is tame
Age, I do abhore thee, youth I do adore thee;
Oh! My Love, my Love is young.

Ворчливая старость и юность не могут быть вместе
Юность полна развлечений, старость - в заботах
Юность подобна летнему утру, старость - зимней погоде
Юность как лето бесстрашное, старость - зима
Юность резвится, а старость не резвится
Юность проворна, старость хромает на обе ноги

Sigh no more, ladies, sigh no more;
Men were deceivers ever;
One foot in sea, and one on shore;
To one thing constant never:
Then sigh not so,
But let them go,
And be your blithe and bonny;
Converting all your sounds of woe
Into, Hey, nonny, nonny.

Не вздыхайте больше, дамы, не вздыхайте;
Обманщиками мужчины были здесь всегда.
Одной ногой в воде, другой - на берегу;
И постоянны они не были никогда.
Так не вздыхайте больше так,
И дайте им уйти без муки,
Оставайтесь жизнерадностнее всех
Превращая все горя звуки
В веселья полный смех.